Боги, которые играют в игры - Глеб Кащеев

Я тоже подумал про то, что десяток таких машин на курской дуге — и война могла совсем по-другому повернутся бы.

Достаю сигарету, сажусь на ступеньки, продолжая глядеть на это чудовище, закуриваю. Замечаю, как от нервного напряжения дрожат руки, и тут меня начинает немного отпускать. Понятно, что бункер этот подземный пуст. Кроме механизмов охранных никто его не сторожит. Если будем аккуратны, то выйдем отсюда живыми, в отличие от тех пятерых, что только что, уже после окончания войны, головы свои сложили. Вот ведь война, сволочная старуха с косой — все равно просто так от себя отпускать не хочет. Все новые жизни забирает. Сколько их еще будет?

Стив присаживается рядом. Вижу, что его тоже трясет. Некоторое время сидим, курим и молчим. Все и так понятно без слов.

— Ты хорошо знал тех двоих, что с тобой шли? — Спрашиваю американца.

Тот в ответ пожимает плечами:

— Неделю назад в мою роту перевели. А ты своих? Это твой командир был?

— Нет, это контрразведчик. Или еще кто покруче — я уж не знаю. Видимо он за этой штуковиной охотился.

— Да, нас тоже отправили посмотреть, чего это вы по лесам шарите. А может у нас в штабе тоже кто-то что-то знал. Я не в курсе, — Стив сплевывает под ноги.

Опять молчим. Американец достает пачку сигарет, чтобы вторую достать, и из кармана вываливается фотокарточка. На ней белобрысая девчонка, лет пяти.

— Дочка? — спрашиваю его, глядя как он убирает карточку обратно в карман.

— Да. Люси. Младшая. Она меня хранит в этой войне. Когда уходил, велела: «Папа, вернись обязательно живым». Вот меня эта карточка и хранит. Как трудно становится — вспоминаю ее глаза в тот момент, и понимаю, что обязан вернутся, так и силы сразу и появляются.

— У меня тоже дочка. Ей вот столько же было, когда я уходил. Теперь большая уже. Девять лет. Четыре года ее не видел. Не знаю даже узнает ли теперь. Слава богу живы — их в эвакуацию в Сибирь вывезли. Жену и дочку.

— А отец твой жив? — спрашивает Стив.

— Не знаю. Он тоже воевать пошел. Если свезет, то встретимся.

— Мой старик уже совсем. Дома меня ждет. Мы с ним новый дом строить начали — старый обветшал уже. Крышу не успели доделать — я воевать пошел. Многие парни, что мне помогали тоже ушли. На Тихом Океане сейчас, с японцами воюют. А дом без крыши стоит… Вот вернусь — дострою.

— Дом… Нам весь город отстраивать. Города нашего почитай и нет уже — руины одни. Но ничего — отстроим. Ты представляешь Стив, ведь если вот всю ту силу нашу и энергию, что мы сейчас в войну вкладывали — если все это в мирное дело пустить — это же горы своротить можно. Новые города отстроить — лучше прежнего. Машины новые построить — для мирной жизни. К звездам полететь, болезни все вылечить. Даже старость победить можно. Вон тут фрицы махину какую на ногах построили и ходит ведь. Значит всем, кто безногий с войны пришел — тем более можно руки и ноги сделать механические. Может даже сердце электрическое сотворить, чтобы человек жил еще лет двести. Удивительная ведь жизнь начнется, Стив, когда мир окончательно наступит.

Смотрю — у соратника моего тоже вроде глаза загорелись.

— Главное вернуться обратно живыми, друг, — говорит он, — да постараться, чтобы больше войны не было. Тогда жизнь всяко лучше будет, чем была, это точно.

Так мы еще с пол часа говорили. Хорошим парнем Стив оказался. Настоящим. Я бы даже сказал советским. Не знаю, каково ему там в его Америке, но у нас он бы прекрасно жил бы, это точно.

Потом мы медленно, старым путем вышли обратно, в лес, на свет божий. Соратников наших хоронить не стали — нечего там хоронить уже было. Только радиста закопали, что у входа лежал. Место отметили.

Рация, однако целехонька оказалась — стояла поодаль, ровно там, где Майор последний сеанс связи делал. Подошел, думаю, надо доложить что-то. Позывной я наш слышал — «Лиса». Настройки рации не менялись — включил ее, сказал в эфир «Я Лиса, прием…», и тут началось. Слова сказать не дали — приказ за приказом. Что там Майор передать успел — не знаю, но видимо всполошились там, в верхах. Кричат, дескать, поставить круглосуточную охрану у объекта, никого не подпускать. Союзников в особенности, открывать огонь на поражение, не взирая на опознавательные сигналы союзников. И так далее и тому подобное.

Сижу в оцепенении, а взгляд падает на планшетку Майора, что у рации лежит. Там сначала коды какие-то, фиг его знает от чего, а ниже выглядывает сводка оперативная. Судя по ней, я, видимо, совсем не майора сопровождал, а птицу куда повыше. В сводке той о том, что Черчилль собрал несколько дивизий для нанесения удара по советским войскам, об обострении обстановки в балтийском море с английским флотом и много чего еще. Стив со мной рядом стоял, слышал все, что из рации орали-то.

Я рацию выключил. Сижу, думаю, что делать-то. Американец вдруг тут и говорит:

— Напарник, мне кажется, что из-за этого подземелья, и всего, что в нем, наши с вашими передерутся сейчас.

А ведь прав янки. Схлестнутся тут сначала небольшие отряды с обоих берегов Эльбы. Затем подкрепление подоспеет. Англичане только того и ждут, судя по всему — тоже на нас свои отряды двинут. И начнется еще одна война, где мы уже против союзников прежних выстоять должны будем. Сколько лет она идти будет? Сколько жизней заберет?

Даже если сейчас американцы про бункер не узнают, или решат не связываться — так ведь наши инженеры эту махину скопируют, назовут, скажем шагающим танком «Товарищ Сталин», потом размножат его в количестве штук ста… Разве с такой силой не пойдет наш вождь распространять мировую революцию в отсталые капиталистические страны — во Францию, в Италию? Испанским коммунистам поможем. Там, глядишь, и Черчиллю его дивизии у границ припомним. Результат тот же будет — война на многие годы. Если бы комиссар какой эти мои мысли бы узнал — расстреляли бы в два счета. Но по мне — так лучше домой к семье вернуться, да родину заново отстроить, чем еще лет десять на войне провести. Для всех лучше, не только для меня. И для американца, и для англичанина, что в боевой готовности в своем полку стоит, готовый на нас двинуть, и для любого советского солдата.

— Ты прав, Стив, — говорю, — Лучше бы этот бункер мы бы вообще не находили. А теперь-то что делать?

— Есть, говорит мысль одна — пошли.

Заходим обратно в тоннель и приходим в зал, где два трупа лежит. Там уже проверилось немного — обе двери то нараспашку. Подводит меня американец к пульту, показывает на ряд кнопок возле того кресла, где немецкий офицер лежит.

— Я, говорит, немецкий почти не знаю, но некоторые слова на наш язык похожи. Не зря тут эти двое лежат — уж не знаю, что тут было, но явно у них приказ был взорвать все, чтобы ни нам ни вам не досталось. Вот эти две кнопки — красные, которые, по идее, должны все уничтожить. Может только танк этот, может вообще весь бункер. Только вот не знаю — успеем ли выбраться, когда их нажмем.

Понимаю, что Стив дело говорит, да только страшно. Нажмешь на красную кнопку и все — не дождется дочка папки с войны. Ни его, ни моя. Что мне тогда с того, что война кончится, если я ради этого погибнуть должен? С другой стороны-то, дети наши в мирное время жить будут — разве не ради этого мы под пули немецкие ходили? Может те малыши, что сейчас еще несмышленые, не хлебнувшие ни революций, ни гражданской, ни этой великой войны — может они, прожившие детство и взрослую жизнь без войны — совсем другими людьми будут. И жизнь их сейчас зависит от того, нажмем мы сейчас с американцем эти кнопки или нет.